Неточные совпадения
Иногда Клим испытывал желание возразить
девочке, поспорить с нею, но не решался на это, боясь, что Лида рассердится. Находя ее самой интересной из всех знакомых
девочек, он гордился тем, что Лидия относится к нему лучше, чем другие дети. И когда Лида вдруг капризно изменяла ему, приглашая в тарантас Любовь Сомову, Клим чувствовал себя обиженным, покинутым и ревновал до
злых слез.
— Философствовал, писал сочинение «История и судьба», — очень сумбурно и мрачно писал. Прошлым летом жил у него эдакий… куроед, Томилин, питался только цыплятами и овощами. Такое толстое,
злое, самовлюбленное животное. Пробовал изнасиловать девчонку, дочь кухарки, — умная
девочка, между прочим, и, кажется, дочь этого, Турчанинова. Старик прогнал Томилина со скандалом. Томилин — тоже философствовал.
Но почти всегда, вслед за этим, Клим недоуменно, с досадой, близкой
злому унынию, вспоминал о Лидии, которая не умеет или не хочет видеть его таким, как видят другие. Она днями и неделями как будто даже и совсем не видела его, точно он для нее бесплотен, бесцветен, не существует. Вырастая, она становилась все более странной и трудной
девочкой. Варавка, улыбаясь в лисью бороду большой, красной улыбкой, говорил...
Нас, детей Затрапезных, сверстники недолюбливают. Быстрое обогащение матушки вызвало зависть в соседях. Старшие, конечно, остерегаются высказывать это чувство, но дети не чинятся. Они пристают к нам с самыми ехидными вопросами, сюжетом для которых служит скопидомство матушки и та приниженная роль, которую играет в доме отец. В особенности неприятна в этом отношении Сашенька Пустотелова, шустрая
девочка, которую все боятся за ее
злой язык.
Все
зло происходит в семье оттого, что Русаков, боясь дать дочери свободу мнения и право распоряжаться своими поступками, стесняет ее мысль и чувство и делает из нее вечно несовершеннолетнюю, почти слабоумную
девочку.
И ты, и ты,
девочка ты
злая!
— Сама дрянь,
злая дура! — кричала на улице
девочка, прыгала на одной ноге и показывала матери грязные кулачки.
— Это почему? — спросила Елена. — Подумаешь, вы говорите о какой-нибудь
злой, неприятной старухе. Хорошенькая молоденькая
девочка…
Около Лапухи жалось странное существо: на вид это была
девочка лет двенадцати, еще с несложившимися, детскими формами, с угловатой спиной и тонкими босыми ногами, но желтое усталое лицо с карими глазами смотрело не по-детски откровенно, как смотрят только отведавшие от древа познания добра и
зла.
Сашу,
девочку, трогают мои несчастия. Она мне, почти старику, объясняется в любви, а я пьянею, забываю про все на свете, обвороженный, как музыкой, и кричу: «Новая жизнь! счастье!» А на другой день верю в эту жизнь и в счастье так же мало, как в домового… Что же со мною? B какую пропасть толкаю я себя? Откуда во мне эта слабость? Что стало с моими нервами? Стоит только больной жене уколоть мое самолюбие, или не угодит прислуга, или ружье даст осечку, как я становлюсь груб,
зол и не похож на себя…
На десятом году подружилась она с этой
девочкой, тайком ходила к ней на свидание в сад, приносила ей лакомства, дарила ей платки, гривеннички (игрушек Катя не брала), сидела с ней по целым часам, с чувством радостного смирения ела ее черствый хлеб; слушала ее рассказы, выучилась ее любимой песенке, с тайным уважением и страхом слушала, как Катя обещалась убежать от своей
злой тетки, чтобы жить на всей божьей воле, и сама мечтала о том, как она наденет сумку и убежит с Катей.
Тяжёлая, изорванная и лохматая туча закрыла луну, и Лёньке почти не видно было лица деда… Но он поставил рядом с ним плачущую
девочку, вызвав её образ перед собой, и мысленно как бы измерял их обоих. Немощный, скрипучий, жадный и рваный дед рядом с ней, обиженной им, плачущей, но здоровой, свежей, красивой, показался ему ненужным и почти таким же
злым и дрянным, как Кощей в сказке. Как это можно? За что он обидел её? Он не родной ей…
А теперь — знаю: Черт жил в комнате Валерии, потому что в комнате Валерии, обернувшись книжным шкафом, стояло древо познания добра и
зла, плоды которого — «
Девочки» Лухмановой, «Вокруг света на Коршуне» Станюковича, «Катакомбы» Евгении Тур, «Семейство Бор-Раменских» и целые годы журнала «Родник» я так жадно и торопливо, виновато и неудержимо пожирала, оглядываясь на дверь, как те на Бога, но никогда не предав своего змея.
Убив дитя, она будто сейчас же положила его в ночвы, а потом разняла на части, посовала в горшок и поставила в печку, чтобы мясо сварилось, а «утробку» на загнетке в
золе сожгла, и ночвы и стол вымыла, и тогда побудила старшую
девочку и сказала ей...
Мальчик горел, запихнутый в печь подальше, а баранья ляжка пеклась в той же печи, только поближе к устью, и у загнетки стояла робкая девочка-хозяйка, подбивая к огню хворост, а озорная гостья убирала хату, то есть засыпала сором и
золою кровь, пролитую на земляной пол, и металась, не зная, куда сбыть с глаз долой выпущенную из барана утробу.
И, наконец, рядом с Машей — «она» — странная, чудная, необычайная
девочка,
злая и непонятная «чудачка», как ее называют подруги… Добра или жестока она? Умна или ограничена? Да что же она, в самом деле, такое — эта бледная, тоненькая, зеленоглазая баронесса Рамзай? Кто она?
«К нему! Скорее к нему! — лихорадочно заторопилась я, — ухаживать за ним, облегчать его страдания, о Боже! Боже! Будь милостив к
злой, гадкой
девочке! Будь милостив, великий Господь!»
Все притихли, поняв, что затевается «история», поскольку Рамзай «подцепила» географа, и все это грозит серьезным скандалом. И не ошиблись. Ренталь густо покраснел, не сводя
злого взгляда с тоненькой зеленоглазой
девочки, осмелившейся сделать ему замечание.
Груня имела большое влияние на подраставшую
девочку, ее да Дарью Сергевну надо было Дуне благодарить за то, что, проживши семь лет в Манефиной обители, она всецело сохранила чистоту душевных помыслов и внедрила в сердце своем стремление к добру и правде, неодолимое отвращенье ко всему лживому,
злому, порочному.
Когда злополучная вышивка Палани вспыхнула и занялась с обоих концов, на худом птичьем личике Вассы мелькнуло злорадно-удовлетворенное выражение. Черные глаза
девочки заискрились
злым огоньком.
Приют с его неприветливыми мрачными стенами, толпа больших и маленьких
девочек, добрая ласковая тетя Леля и
злая Пашка, даже любимая нежно подружка Дорушка, все было позабыто ею в этот миг.
— Сказочная Сандрильона! Не правда ли? Маленькая принцесса, превращенная на время в бедную
девочку по капризу
злой волшебницы-судьбы! — звенел ее голосок, и снова поцелуи и цветы сыпались дождем на Наташу.
Но тут молодой бездельник смолк внезапно и попятился назад. Перед ним стояла высокая
девочка в белой косынке и в форменном пальтеце воспитанницы ремесленного приюта. Из-под косынки сверкали
злые черные глаза… Побелевшие губы дрожали… По совершенно бледным, как известь, щекам пробегали змейкой нервные конвульсии.
В мрачный и дождливый осенний вечер он возвращается домой. В темноте к нему подбегает испуганная
девочка, в ужасе что-то кричит, просит о помощи, тянет его куда-то. Но ему теперь — «все равно». А для героев Достоевского «все равно» или «все позволено» значит лишь одно: «ломай себя, а обязательно будь
зол». В душе смешному человеку жалко
девочку, но он, конечно, грозно топает ногами и прогоняет ее.
Кира Дергунова, ужасная лентяйка и в поведении не уступающая Бельской, была самой отъявленной «мовешкой». На лице ее напечатаны были все ее проказы, но, в сущности, это была предобрая
девочка, готовая поделиться последним. Да и шалости ее не носили того
злого характера, как шалости Бельской. На Рождество она осталась в наказание, но нисколько не унывала, так как дома ее держали гораздо строже, чем в институте, в чем она сама откровенно сознавалась.
— A знаете, что ее сделало такою? Тася была еще очень недавно упрямой,
злой, шаловливой
девочкой, a теперь, сами видите, что вышло из неё.
Господин Орлик с терпением выслушивал все эти стоны и крики и только смотрел на бившуюся в припадке
злого, капризного отчаяния маленькую
девочку спокойным, проницательным взглядом. Видя, что никто не спешит из дома на её крики, Тася стала успокаиваться мало-помалу и вскоре окончательно притихла. Изредка всхлипывая и вздыхая, она уставилась в лицо господина Орлика
злыми, враждебными глазами.
— Ну, вот! Ну, вот! Я знала, что она не
злая! Я знала, — торжествуя, говорила та. — Она не шпионка и не злючка, a просто вспыльчивая и избалованная
девочка. Нет, пожалуйста, не обижайте ее! — и она умоляющими глазами окинула круг
девочек.
— Зачем лгать! — беспечно сказал он, пожимая плечами, — кошку дала мне маленькая
девочка, которая была
зла на горбатую пансионерку за то, что ее наказали без гулянья. Горбатую зовут Карлуша, кошку — Милка; если она ваша — берите ее… Без полиции берите. A я больше ничего не знаю.
— Нет! Нет! Ни за что! Там ждут побои и муки, a здесь, кто знает, может быть, я встречу кого-нибудь, кто укажет мне дорогу на вокзал. Упрошу посадить меня в поезд и довезти до нашего города, где пансион. A оттуда к маме! К милой, дорогой маме, чтобы уж никогда не разлучаться с ней, никогда не огорчать ее дурными,
злыми выходками… Никогда! Ты слышишь, Господи! — прошептали посиневшие от холода губы
девочки, и она подняла исполненный мольбы взор к небу.
— Неправда! — горячится
девочка, — мамаша добрая и не захочет мучить бедную Тасю, a это все вы сами выдумали! Да, да, да! Сами, сами, сами! — И она готова расплакаться
злыми, капризными слезами.
— И совсем я не немая! — сердито бросила она,
зло поблескивая на
девочек своими черными глазками. — Оставь мою шляпу! — окончательно рассердившись прикрикнула она на Фимочку.
Тася каждую минуту готова была расплакаться
злыми бессильными слезами. К её счастью в класс вошел новый учитель, русского языка и арифметики, Баранов, и
девочки чинно разместились за своими столиками. Одна только Дуся не успела занять своего места.
— Уйди. Я не хочу тебя видеть до тех пор, пока ты не исправишься. Твоя
злая выходка чуть не стоила жизни сестре. Ступай. Я не хочу тебя видеть, недобрая, нехорошая
девочка! Марья Васильевна была права — тебя надо отдать в строгие руки, пока ты окончательно не испортилась дома.
— Карлушина. У нас такая
девочка есть. Злая-презлая. Горбунья. Так вот Милка её.
Девочка только теперь поняла, как не права она была и дома, и в пансионе, сколько горя причиняла она окружающим, каким она была
злым, нехорошим ребенком.
— Нет,
девочки добрые, — убежденно и спокойно подтвердила Дуся. — Ты верно
злая сама, если считаешь
злыми других. Увидишь, какие они добрые. Ярышка извиняется перед тобой, за то что отнимала у тебя шляпу, и просит передать тебе, чтобы ты не беспокоилась, что сделала ей больно.
Он успокаивал меня как умел, этот глухо кашляющий и поминутно хватающийся за грудь больной мальчик. Он забывал свои страданья, стараясь умиротворить
злое сердечко большой
девочки. А между тем предсмертные тени уже ложились вокруг его глаз, ставших больше и глубже, благодаря худобе и бледности истощенного личика. Он раздавал свои платья и воротнички прислуге и на вопрос бабушки: зачем он это делает? — заявил убежденно...
— Люблю ли я тебя? — вскричал он, — тебя — мою малюточку, мою
девочку, мою дочурку-джаным!.. Люблю ли я тебя? И ты можешь это спрашивать,
злая крошка?
А из груди батюшки уже лилось плавное, складное повествование о том, как завистливые братья продали в рабство кроткого и прекрасного юношу Иосифа. И все эти
девочки, бледные и розовые, худенькие и толстенькие,
злые и добрые — все с живым, захватывающим вниманием вперили в рассказывающего батюшку горевшие любопытством глазки.
«Почему он ласкает эту маленькую
девочку с ангельским личиком и
злым сердечком? — мелькнуло у меня в мыслях. — Если б он знал, как смеется она заодно со всеми над бедной чужестраночкой!»
«Слышите! — хотелось мне крикнуть всем этим присмиревшим воспитанницам, — слышите! мои предки — славные герои, мой дед пал в бою за свободу родины, и вы,
злые, ничтожные, маленькие
девочки, не имеете права оскорблять и обижать меня, прирожденную грузинскую княжну!..»
Девочка с таким нежным голоском и мечтательными глазами не могла быть
злою, по моему мнению, и потому я смело подошла к ней и спросила...
В «Assommoir'e» есть лицо молодой
девочки, той, которую родители отдали в модный магазин. Она и там начинает уже вести неблаговидную жизнь. Вот ее-то
Золя и берет героиней своего Нового произведения.
— Мая! Мая! Не смей так говорить! Ты
злая, гадкая
девочка! Ты не должна, ты не смеешь обижать Лидочку! — зазвучали голоса трех мальчуганов в защиту своей слепой сестрицы, в то время как по бледным щекам Лидочки покатились две крупные слезы.
Поразительное сходство между обеими
девочками, видимо, не обращало особенного внимания княгини.
Злые языки говорили, что она знала причину этого сходства, а еще более
злые утверждали, что из-за этого сходства мать
девочки сошла в преждевременную могилу и что в быстром развитии смертельной болезни Ульяны не безучастна была княгиня Васса Семеновна. Как бы то ни было, но
девочки были почти погодки и за несколько лет стали задушевными подругами.
Взгляните только, как мои
девочки любят меня! — казалось, говорила эта улыбка, — и о них еще могут говорить, что они
злые дети.
— Королева! — сказала
девочка дрожащим голосом. — Выслушай меня: ты тут танцуешь и веселишься, а там, в саду, умирает твоя служанка. Нехорошо это, королева! Ведь твоя служанка сказала правду. Нельзя веселиться, когда делаешь
зло своему ближнему. Прикажи освободить несчастную девушку, и тогда пускай снова играет музыка, танцуют пары и звучит веселый смех твоих гостей, королева! Нехороша та повелительница, которая так жестоко наказывает за правдивое слово.
Но по
злым и испуганным глазам его видно было, что сам он ждет ада и уж свыкся с ним, как и с своею странною историей о задушенной
девочке.
И вот
девочка, которую в доме любили и берегли, словно перерождается: лицо ее утрачивает милое и доверчивое выражение, которое к ней располагало, — вместо того она морщит брови, надувает губы на всякое замечание и фыркает, как
злой котенок, на каждый доброжелательный совет.